Легендарный русский писатель и мыслитель Ф.М. Достоевский появился на свет 30 октября 1821 года в Москве. В семье отца – Михаила Андреевича Достоевского, работавшего лекарем в Марьинской больнице для бедных и матери – Марии Федоровны Нечаевой, происходившей из купеческого рода.

После смерти Марии Федоровны, 15-летнего Федора и брата Михаила (в будущем – знаменитый писатель) отец определяет в пансион К.Ф. Костомарова в Петербурге. 1837 год стал очень запоминающимся для Достоевского – это смерть матери, смерть любимого писателя Пушкина А.С., переезд в Петербург, также поступление в военно-инженерное училище. В 1839 году писатель узнает о смерти отца, убитым собственными крестьянами, за жестокое с его стороны отношение.

После увольнения со службы Федор Достоевский дебютирует своим первым произведением «Бедные люди» и резко становится знаменитым. Литературный критик и русский писатель В.Г. Белинский очень хорошо отозвался о написанном романе. Но вторая публикация книги «Двойник» не принесла успеха.

В 1849 году известный писатель был арестован по «делу Петрашевского». Достоевский не признавал своей вины, но суд посчитал его «одним из важнейших преступников». В самый последний момент, наказание смертельной казни, поменяли на каторжные работы. В романе «Идиот» Достоевский, словами князя Мышкина, передает свои ощущения, испытываемые пред смертной казнью.

После 4-летней каторжной работы в Омске, писатель был освобожден и отправлен рядовым в седьмой линейный сибирский батальон. На службе в Семипалатинске Достоевский сдружился с Чоканом Валихановым (в будущем — известный казахский путешественник и этнограф), там же молодым друзьям воздвигнут совместный памятник. Вскоре, у него начинается любовный роман с замужней Марией Дмитриевной Исаевой, которая после смерти мужа, 6 февраля 1857 года становится законной супругой Федора Михайловича. Венчание проходит в русской православной церкви в Кузнецке.

После смерти императора Николая I в 1855 году, Достоевский посвящает стихотворение вдове Александре Федоровне и получает звание унтер – офицера, а через год – прапорщика.

20 февраля 1857 года Федор Михайлович вместе с супругой возвращается в Семипалатинск. Период заключения и военной жизни очень сильно отразились на Достоевском: из молодого «искателя правды в человеке» он становится глубоко религиозной личностью и единственным идеалом на всю жизнь становится Христос.

Тайное наблюдение за писателем продолжается до середины 1870 года. В 1860 году Достоевский с Марией Дмитриевной и приемным сыном Павлом приезжают в Петербург. В этом же году совместно с братом Михаилом издают журнал «Время», после его закрытия в 1863г., выпускают журнал «Эхо», на страницах которого оживают романы Федора Михайловича: «Униженные и оскорбленные», «Записки из мертвого дома», «Зимние заметки о летних впечатлениях», «Записки из подполья».

В 1864 году, в поездке в Баден–Баден с молодой особой Аполлинарией Сусловой, Достоевский всерьез увлекается разорительной игрой в рулетку, у него кончаются деньги и в тот же год теряет жену и сына. Совершенно иной уклад европейской жизни завершает уничтожение социалистических иллюзий юности и сформировывает критическое понимание буржуазных достоинств и отрицание Запада.

В 1865 году, после смерти Михаила, совместное издательство журнала «Эхо» прекращается и Федор Михайлович, находясь в затрудненном финансовом положении, пишет главы к произведению «Преступление и наказание», отсылая их М.Н. Каткову в журнал «Русский вестник», где они успешно публикуются из выпуска в выпуск. Достоевский, под угрозой потери прав на свои издания на 9 лет в пользу издателя Ф.Т. Стелловского, обязуется написать ему произведение и берет себе в помощницы стенографистку Анну Ситкину.

В 1867 году получив за «Преступление и наказание» приличную сумму, спасаясь от кредиторов, писатель вместе с молодой супругой Анной Григорьевной Ситкиной уезжает за границу.

Ситкина хорошо обустроила жизнь Достоевского Федора Михайловича, а с 1871 года писатель бросил азартную игру – рулетку. В октябре 1866 года писателем был закончен роман для Ф.Т. Стелловского «Игрок».

Последние 8 лет, проживая в городе Старая Русса Новгородской губернии, для писателя стали очень плодотворными: в 1872 году написан роман «Бесы», в 1873 – начало «Дневника писателя» (серия очерков, фельетонов, политических заметок и т.п.), в 1875 г. – «Подросток», в 1876 г. – «Кроткая», а в 1879-80 г.г. – «Братья Карамазовы». Также в это время Достоевский сближается с публицистами, мыслителями, консервативными журналистами, переписывается с известным государственным деятелем К.П. Победоносцевым. Но только после смерти писатель заслужит всемирную славу и признание.

В 1881 году, 26 января великий писатель Федор Михайлович Достоевский ушел в бессмертие. Похоронен в Александро–Невской лавре в Санкт–Петербурге.

Классика ру

Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив, как горбун или карлик, но, право, бывали со мною такие минуты, что если б случилось, что мне бы дали пощечину, то, может быть, я был бы даже и этому рад. Говорю серьезно: наверно, я бы сумел отыскать и тут своего рода наслаждение, разумеется, наслаждение отчаяния, но в отчаянии-то и бывают самые жгучие наслаждения, особенно когда уж очень сильно сознаешь безвыходность своего положения. А тут при пощечине-то — да тут так и придавит сознание о том, в какую мазь тебя растерли. Главное же, как ни раскидывай, а все-таки выходит, что всегда я первый во всем виноват выхожу и, что всего обиднее, без вины виноват и, так сказать, по законам природы. Потому, во-первых, виноват, что я умнее всех, которые меня окружают. (Я постоянно считал себя умнее всех, которые меня окружают, и иногда, поверите ли, даже этого совестился. По крайней мере, я всю жизнь смотрел как-то в сторону и никогда не мог смотреть людям прямо в глаза). Потому, наконец, виноват, что если б и было во мне великодушие, то было бы только мне же муки больше от сознания всей его бесполезности. Я ведь, наверно, ничего бы не сумел сделать из моего великодушия: ни простить, потому что обидчик, может, ударил меня по законам природы, а законов природы нельзя прощать; ни забыть, потому что хоть и законы природы, а все-таки обидно. Hаконец, если б даже я захотел быть вовсе невеликодушным, а напротив, пожелал бы отмстить обидчику, то я и отмстить ни в чем никому бы не мог, потому что, наверно, не решился бы что-нибудь сделать, если б даже и мог. Отчего не решился бы? Об этом мне хочется сказать два слова особо.

Ведь у людей, умеющих за себя отомстить и вообще за себя постоять, — как это, например, делается? Ведь их как обхватит, положим, чувство мести, так уж ничего больше во всем их существе на это время и не останется, кроме этого чувства. Такой господин так и прет прямо к цели, как взбесившийся бык, наклонив вниз рога, и только разве стена его останавливает. (Кстати: перед стеной такие господа, то есть непосредственные люди и деятели, искренно пасуют. Для них стена — не отвод, как например для нас, людей думающих, а следственно, ничего не делающих; не предлог воротиться с дороги, предлог, в который наш брат обыкновенно и сам не верит, но которому всегда очень рад. Hет, они пасуют со всею искренностью. Стена имеет для них что-то успокоительное, нравственно-разрешающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое. Hо об стене после). Hу-с, такого-то вот непосредственного человека я и считаю настоящим, нормальным человеком, каким хотела его видеть сама нежная мать — природа, любезно зарождая его на земле. Я такому человеку до крайней желчи завидую. Он глуп, я в этом с вами не спорю, но, может быть, нормальный человек и должен быть глуп, почему вы знаете? Может быть, это даже очень красиво. И я тем более убежден в злом, так сказать, подозрении, что если, например, взять антитез нормального человека, то есть человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из лона природы, а из реторты (это уже почти мистицизм, господа, но я подозреваю и это), то этот ретортный человек до того иногда пасует перед своим антитезом, что сам себя, со всем своим усиленным сознанием, добросовестно считает за мышь, а не за человека. Пусть это и усиленно сознающая мышь, но все-таки мышь, а тут человек, а следственно. и проч. И, главное, он сам, сам ведь считает себя за мышь; его об этом никто не просит; а это важный пункт. Взглянем же теперь на эту мышь в действии. Положим, например, она тоже обижена (а она почти всегда бывает обижена) и тоже желает отомстить. Злости-то в ней, может, еще и больше накопится, чем в l’homme de la nature et de la verite. Гадкое, низкое желаньице воздать обидчику тем же злом, может, еще и гаже скребется в ней, чем в l’homme de la nature et de la verite, потому что l’homme de la nature et de la verite, по своей врожденной глупости, считает свое мщенье просто-запросто справедливостью; а мышь, вследствие усиленного сознания, отрицает тут справедливость. Доходит наконец до самого дела, до самого акта отмщения. Hесчастная мышь кроме одной первоначальной гадости успела уже нагородить кругом себя, в виде вопросов и сомнений, столько других гадостей; к одному вопросу подвела столько неразрешенных вопросов, что поневоле кругом нее набирается какая-то роковая бурда, какая-то вонючая грязь, состоящая из ее сомнений, волнений и, наконец, из плевков, сыплющихся на нее от непосредственных деятелей, предстоящих торжественно кругом в виде судей и диктаторов и хохочущих над нею во всю здоровую глотку. Разумеется, ей остается махнуть на все своей лапкой и с улыбкой напускного презренья, которому и сама она не верит, постыдно проскользнуть в свою щелочку. Там, в своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость. Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще постыднейшие, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазией. Сама будет стыдиться своей фантазии, но все-таки все припомнит, все переберет, навыдумает на себя небывальщины, под предлогом, что она тоже могла случиться, и ничего не простит. Пожалуй, и мстить начнет, но как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито, не веря ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех своих попыток отомстить сама выстрадает во сто раз больше того, кому мстит, а тот, пожалуй, и не почешется. Hа смертном одре опять-таки все припомнит, с накопившимися за все время процентами и. Hо именно вот в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно созданной и все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке колебаний, принятых навеки решений и через минуту опять наступающих раскаяний — и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил. Оно до того тонкое, до того иногда не поддающееся сознанью, что чуть-чуть ограниченные люди или даже просто люди с крепкими нервами не поймут в нем ни единой черты. «Может, еще и те не поймут, — прибавите вы от себя, осклабляясь, — которые никогда не получали пощечин, — и таким образом вежливо намекнете мне, что я в мою жизнь, может быть, тоже испытал пощечину, а потому и говорю как знаток. Бьюсь об заклад, что вы это думаете. Hо успокойтесь, господа, я не получал пощечин, хотя мне совершенно все равно, как бы вы об этом ни думали. Я, может быть, еще сам-то жалею, что в мою жизнь мало роздал пощечин. Hо довольно, ни слова больше об этой чрезвычайно для вас интересной теме.

Продолжаю спокойно о людях с крепкими нервами, не понимающих известной утонченности наслаждений. Эти господа при иных казусах, например, хотя и ревут, как быки, во все горло, хоть это, положим, и приносит им величайшую честь, но, как уже сказал я, перед невозможностью они тотчас смиряются. Hевозможность — значит каменная стена? Какая каменная стена? Hу, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика . Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего морщиться, принимай как есть. Уж как докажут тебе, что, в сущности, одна капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе подобных и что в этом результате разрешатся под конец все так называемые добродетели и обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так и принимай, нечего делать-то, потому дважды два — математика. Попробуйте возразить.

«Помилуйте, — закричат вам, — восставать нельзя: это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена. и т. д., и т. д.». Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило.

Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она дважды два четыре. О нелепость нелепостей! То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться; дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмен, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит!

Божий дар

Крошку-Ангела в сочельник
Бог на землю посылал:
«Как пойдешь ты через ельник,–
Он с улыбкою сказал, –
Елку срубишь, и малютке
Самой доброй на земле,
Самой ласковой и чуткой
Дай, как память обо Мне».

И смутился Ангел-крошка:
«Но кому же мне отдать?
Как узнать, на ком из деток
Будет Божья благодать?»
«Сам увидишь», – Бог ответил.
И небесный гость пошел.
Месяц встал уж, путь был светел
И в огромный город вел.

Всюду праздничные речи,
Всюду счастье деток ждет…
Вскинув елочку на плечи,
Ангел с радостью идет…
Загляните в окна сами, –
Там большое торжество!
Елки светятся огнями,
Как бывает в Рождество.

И из дома в дом поспешно
Ангел стал переходить,
Чтоб узнать, кому он должен
Елку Божью подарить.
И прекрасных и послушных
Много видел он детей. –
Все при виде Божьей елки,
Всё забыв, тянулись к ней.

Кто кричит: «Я елки стою!»
Кто корит за то его:
«Не сравнишься ты со мною,
Я добрее твоего!»
«Нет, я елочки достойна
И достойнее других!»
Ангел слушает спокойно,
Озирая с грустью их.

Все кичатся друг пред другом,
Каждый хвалит сам себя,
На соперника с испугом
Или с завистью глядя.
И на улицу, понурясь,
Ангел вышел… «Боже мой!
Научи, кому бы мог я
Дар отдать бесценный Твой!»

И на улице встречает
Ангел крошку, – он стоит,
Елку Божью озирает, –
И восторгом взор горит.
«Елка! Елочка! – захлопал
Он в ладоши. – Жаль, что я
Этой елки не достоин
И она не для меня…

Но неси ее сестренке,
Что лежит у нас больна.
Сделай ей такую радость, –
Стоит елочки она!
Пусть не плачется напрасно!»
Мальчик Ангелу шепнул.
И с улыбкой Ангел ясный
Елку крошке протянул.

И тогда каким-то чудом
С неба звезды сорвались
И, сверкая изумрудом,
В ветви елочки впились.
Елка искрится и блещет, –
Ей небесный символ дан;
И восторженно трепещет
Изумленный мальчуган…

И, любовь узнав такую,
Ангел, тронутый до слез,
Богу весточку благую,
Как бесценный дар, принес.

Стихотворения и стихотворные наброски, шуточные стихи, пародии, эпиграммы

Сообщить об ошибке

24 бумажные страницы

Похожие книги Все

На полках Все

Тысячи книг — одна подписка

Вы покупаете не книгу, а доступ к самой большой библиотеке на русском языке.

Всегда есть что почитать

Друзья, редакторы и эксперты помогут найти новые интересные книги.

Читайте где хотите

Читайте в пути, за городом, за границей. Телефон всегда с собой — значит, книги тоже.

Впечатления

Как вам книга?

Цитаты Все

ЭПИГРАММА НА БАВАРСКОГО ПОЛКОВНИКА

Я лечу, лечу обратно,
Я хочу упасть назад,
Так на свете всё превратно:
Нынче шах, а завтра мат.